С людьми я избегаю откровений, не делаю для близости ни шага, распахнута для всех прикосновений одна лишь туалетная бумага.
У скряги прочные запоры, у скряги темное окно, у скряги вечные запоры - он жаден даже на гавно.
Насмешлив я к вождям, старухам, пророчествам и чудесам, однако свято верю слухам, которые пустил я сам.
Вокруг себя едва взгляну, с тоской думаю холодной: какой кошмар бы ждал страну, где власть и впрямь была народной.
Я должен признаться, стыдясь и робея, что с римским плебеем я мыслю похоже, что я все душой понимаю плебея, что хлеба и зрелищ мне хочется тоже.